I.
Вообще-то мне, как обычно, в Альпы. И по поводу этого направления на мне, кроме рюкзака, болтаются лыжи. Если их рассматривать не в качестве транспорта, но в качестве аксессуара, то городу вне времени года должно быть все равно. И вообще, все всему равно, как нас научили постмодернисты. Не все ли равно, как проникать в Лувр – через пирамиду, куб, или шар? Впрочем, я предпочитаю проникать со служебного входа. Мне там без очереди и бесплатно. Редкое место на земле, где пресс-карта приносит пользу. Блин, с лыжами в Лувр не пустят. Не потому, что жрецы искусства против зимних видов спорта, а потому что там у них, – я помню, – слишком маленькое расстояние от сканера до стенки. То есть лыжи засунуть в сканер, такой, как в аэропорту, можно, а вытащить будет нельзя.
II.
Я уже шел здесь вот так однажды, вдоль берега Сены от Лионского вокзала, мимо Люксембургского сада, к бульвару Распаль. С теми же лыжами, кстати. Год не вспомню, а временем года был март. Двадцатое марта. Чтоб не беспокоить демонов воспоминаний, перехожу на противоположный берег. Сменить маршрут.
Часть нового маршрута должна пройти через виртуальную рельность. Мне нужна розетка и wi-fi… Иду в Макдональдс на Риволи, чтобы превратить фастфуд в модем, выхожу его посредством в интернет, нахожу адреса хостелов, выбираю ближайший. Кто обладает ноутбуком и розеткой, тот всегда найдет крышу над головой. Да, еще надо бы иметь 25 евро за койку на ночь. Это не проблема. Кто обладает розеткой и ноутбуком, тот всегда сможет заработать свои 25 евро.
В проеме подъезда, неоткрывающегося, возможно, со времен французской революции, ночует бомж. Впрочем, он уже проснулся, и, лежа на животе в своем спальнике чего-то пишет на клочке бумаги. Во многих странах видел я бомжей, но вот такого, пишущего встречаю впервые. Париж – это культурный город.
Интересно, о чем писал тот человек, живущий в престижном квартале? Может быть о том, что пишет он вот на бумаге, а не на ноутбуке, и поэтому независим даже от электричества? А может быть о том, что электричество ему не помешало бы, ведь в городе-без-снега зимней ночью бывает зябко. Кто-то, возможно, скажет, что Париж – это холодный город. Кто-то не согласится. Все дело в квартале.
III.
Черт! Очки поломались. К счастью, вот мастерская. Хотя этим простым словом вряд ли можно назвать тот храм дизайна зрения, который прикинулся «оптикой» тут же на Риволи. «Месье, вам к мастеру на второй этаж», – это меня тут так называют – «месье». Как только меня не называли, – это тоже зависит от квартала на карте мира. В Африке меня называли «бвана», в Японии я был «гайдзин с белыми волосами», в армии – «товарищсержант», в милицейском участке города Кемерово – «очкастый мудак», а сегодня я – «месье». На втором этаже меня встретил другой месье, забрал мои очки и исчез на десять минут, оставив меня созерцать город через идеально промытый дорогим стеклоочистителем витраж. С точки зрения без очков, Париж – это мутный город. Но не в расплывающихся ли очертаниях больших городов, напоминающих скорее энергетические воронки, чем среду обитания, угадывается их истинное лицо? Очки вернулись на место, и город, меняющийся стремительнее русла собственной реки, вновь прикинулся структурой, проницаемой для взгляда.
IV.
Если становиться скучно, значит пора в музей. Нет лучшего способа убить время, чем посвятить его безвременью, на фоне которой понимаешь, как много общего у Хамурапи с Саркози. Оба сочиняют социальные законы. Красивее законы получаются у того, кто предпочитал базальт и клинопись. Та-а-ак, что гласит второй параграф Законов Хаммурапи? «Если человек обвинил человека в колдовстве, то тот, которого обвинили должен броситься в реку. Если утонет, то обвинитель может забрать его дом. Если же останется невредим, значит божество реки очистило этого человека, и тогда, тот, кто бросил обвинение, должен быть убит, а тот, кто погружался в реку, может забрать дом обвинителя». Очень правильный закон. Итак, я обвиняю Саркози-соблазнителя-красавиц-и-гонителя-цыган в колдовстве и хочу посмотреть, как он прыгает в Сену. И чтобы потом какой-нибудь местный философ задумчиво изрек: «Оно утонуло».
V.
Искусство, как и политика, учит, что форма безупречнее содержания. Озабоченные своими формами стаи красавиц спортивного умонастроения день и ночь бегают вокруг Лувра, стремясь приблизить свои пропорции к скульптурным грациям Кановы. Некоторые из них могли бы позировать и скульпторам эпохи неолита, остальные вписываются в постмодернистские каноны красоты, с их побегом тела от массы к бесплотности формы. Париж – город моделей, а для модели сиськи – что для ваятеля резец, в смысле – не баловство, а средство производства. Модели сбегаются сюда со всех концов света, ходят на кастинги, удобряют продюссеров и прочий промо-гумус, редкие ростки пробивают асфальты медиа-глянца и пробираются в топ-модели. Топ-топ, – топают по «трупам» сошедших с дистанции подружек. Век модели краток, как карьера бабочки-однодневки, и надо все успеть «пока еще свежа пыльца, пока глаза на пол-лица», – так воспел Леша Кортнев весь этот гламур-лямур-тужур. Да, есть здесь на кого заглядеться до столбняка, прогуливаясь по утрам и вечерам вдоль набережных. Вот очередная модельных форматов особа мчится навстречу биологическим секс-локомотивом. Вот она приближается, производя колебаниями своего четвертого номера турбулентность в атмосфере. А-а-а… У-у-у… О-о-о… О, спорт! Ты – чё?!
VI.
В Лувре все проще. Мрамор не шевелится. Он ухмыляется ехидной ухмылкой Вольтера, которого высек из лишнего резец Жана Баптиста Пигаля. Не известно, чего добивался мастер, изображая автора «Исповеди» в виде изможденного полуголого нищего, гораздо более депрессивного, чем мой утренний бомж-вольтерианец. Возможно, все дело в метафорах. На худой конец – в аллегориях. Автор философии голого человека на голой земле жил отнюдь не в норе. У Вольтера в городке Ферне был замок с садом гектаров в «-цадь» и часовой заводик в Женеве. Отсюда он писал в далекую Россию Екатерине Второй письма, в которых, за беседами об устройстве мира, пытался впарить ей партию швейцарских часов. Часовое дело для философа – лучший способ борьбы с безвременьем охваченного энтропией бытия. Так, в логике аллегорий, тряпку, прикрывающую мраморный стыд мраморного Вольтера, можно интерпретировать и как саму энтропию, и как его антиэнтропийный бизнес. Особенно автору удалась эта отвратительная дряблая кожа, знак бренности тела. Плохая скульптура.
В царстве мрамора, как в операционной, человеческое сердце вскрывается ланцетом креатора-реаниматора. Здесь оную аллегорию представляет кисточка практиканта-художника, препарирующего, в основном, самого себя. Живописцы тут роятся, засиживают мрамор и танцуют брачные танцы, едва скрывая за мольбертами чувственные чувства. Вот очередной месье, с видом профессора художеств лекторскими интонациями загружает искусство в раскрытый рот своей студентки. Она поражена шрапнелью Аполлона и не замечает потной руки Амура на своей коленке. Поди привыкла… Вот парочка второкурсников трещит, отгородившись мольбертом от каменных чресел богов и героев. Им не до мраморных истуканов. Теплый холодного не разумеет.
VII.
Зимой в Париже, драпированном серым пасмурным небом, уже в пол-пятого начинает смеркаться. Уже не светло, еще не темно. Это – красивые сумерки. Подсвеченные фонтаны, как жидкое пламя, синтез воды и огня, орошают темноту. Три мужика коротают время и делят на троих вино, вещь вечную. Сегодня фоном их пира – колесо обозрения, вращающееся на площади Конкорд, там, где некоторое время тому назад трудились лучшие гильотины Франции. Ubi concordia ibi victoria, где согласие, там, дескать, победа. Круг колеса согласен с кругом небом. Он сияет на его фоне, вращается, и напоминает, укатившийся от стрелок, циферблат.
P.S.
Значит, пора. Люди с багажом скрываются в проеме триумфальных арок и покидают Париж, пройдя его насквозь. Четыре тысячи лет спустя Второго Закона Хаммурапи, становится понятно, что колесница настоящего триумфатора – это чемодан на колесиках, поскольку истинный триумф – не вход, но выход.
