Всякий, кто побывал в Монтре, обязательно видел «Монтре Палас», часть пейзажа этой стороны Лемана. Это не только гостиница, но и достопримечательность. Здесь жил семнадцать лет Владимир Набоков. Это достаточно большой срок для того, чтобы вопрос – «а, зачем?», не звучал бы бестактно. С одной стороны, кому какой дело, где человек живет, с другой стороны, семнадцать лет живущий в таком отеле, потратил столько денег, что мог бы купить не виллу даже, – целый замок. С точки зрения здравого смысла, приобретение недвижимости в собственность куда более разумный шаг, чем оплата времени пребывания в стенах, тебе не принадлежащих. Однако Набоков дилемму «время-деньги» разрешил иначе, и от него остался квадратный метр недвижимости на два объекта, – надгробная плита, да табличка в гостинице. Minimum minimorum пространства. Деньги потрачены на время. А ведь мог бы, как его сосед Чарли Чаплин, оставить потомкам роскошную виллу под музей имени себя.
Экскурсоводы в недоумении разводят руками, ну, дескать, Набоков не хотел себя обременять бытом, поэтому предпочитал отель дому. На самом же деле, все не так. Вряд ли, живя в собственной вилле, писатель сам клеил бы на стены обои, и лично починял бы водопровод. Не в быте дело, – в Бытии. Читайте Набокова, он все объяснил.
Не бытовые проблемы его волновали, но соподчинение собственного образа жизни бытийным смыслам. Они, вообще, другие люди – все эти писатели, поэты, художники, музыканты. Если они – настоящие, то и судьбы их запрограммированы музами. И лучший способ понять писателя – это соотнести его биографию с тропами героев его книг. Земные пути многих из великих приводили их в конце концов на берег Лемана, и этот гений не был исключением из прочих.
После неожиданного коммерческого успеха «Лолиты», Владимир и Вера Набоковы решили покинуть США и переехать в Европу. В 1959 году они предприняли долгое путешествие по Старому Свету, чтобы определиться с местом для нового ПМЖ. Оказались в Монтре, чтоб провести зиму, а скоротали жизнь; вид из окна на Леман заворожил Набокова до самой смерти.
Сам Мастер объяснял эту привязанность к месту именно пейзажем, раскинувшимся от самого подоконника, а именно тем, что этот вид каждую минуту разный. Время, разлитое в пространстве Швейцарской Ривьеры, разбегается от письменного стола, подобно кругам на воде. Собрать его обратно можно лишь в чернильной капле на острие пера. Не такой ли ландшафт более всего подходит человеку сложно сочиненной идентичности, написавшему о себе: “Я американский писатель, рожденный в России, получивший образование в Англии, где я изучал французскую литературу перед тем, как на пятнадцать лет переселиться в Германию. Моя голова разговаривает по-английски, моё сердце — по-русски, и моё ухо — по-французски”.
А на каком языке разговаривает ветер, переводящий язык альпийских ледников на диалект ломаных отражений в кривом зеркале Лемана? Ветер шевелит занавески, перебирает страницы забытой кем-то на скамейке великой или обычной книги, рассыпает листки рукописи. В пейзаже, разбегающемся от этого окна Владимир Набоков видел то, что никак не мог сформулировать, описать, осознать – некие метафизические сущности, возникающие в турбулентности Пространства и Времени.
Отсюда и обращение к Аврелию Августину в своей, написанной на берегу Лемана, «Аде». Отсюда и анатомированное взросление главных героев, фазы любви и жизненных смыслов. Страстный охотник на бабочек Набоков, наделил свою героиню Аду радостью этой страсти. В одном из своих стихотворений он называет нас, людей, «гусеницами ангелов». Набоков – энтомолог человека. Охота на бабочек – попытка поймать Время сачком. Жизнь не в доме, а в гостинице – это способ рассчитаться с самим Хроносом, и оставить ему на чай.
Цель, ради которой я пишу “Ткань Времени”, тяжкий, упоительный, блаженный труд, итог коего я почти готов поместить на едва забрезживший стол еще отсутствующего читателя, состоит в том, чтобы очистить собственное мое понятие Времени. Я хочу прояснить сущность Времени, не его течение, ибо не верю, что сущность его можно свести к течению. Я хочу приголубить Время.
Коллекция «приголубленных» Набоковым бабочек нынче храниться в Зоологическом музее университета Лозанны. Бабочки не умерли. Они спят. Возможно, им снится, что все они – энтомологи. Или писатели… Набоков считал себя серьезным энтомологом, ученые коллеги по американскому энтомологическому обществу относились к его научным трудам снисходительно. Дескать, какой из писателя ученый… Но вот недавно, буквально в этом году, гипотеза Набокова о переселении бабочек-голубянок в Америку из Азии, через Берингов пролив, получила доказательства на основе ДНК анализа, и стала научным фактом. Писатель-энтомолог не умер. Он спит. Возможно, ему снится, что он – бабочка.
Все люди – бабочки. В детстве мы все – куколки, в отрочестве – гусеницы. А уж трепыхание крылышек наших взрослых идей ли, иллюзий, допустим, в Шанхае с неизбежностью производит торнадо где-нибудь. Ну, хотя бы в Техасе.
Жизненные силы, сконденсированные в энергиях смыслов, плоды разума – все это в мире людей имеет выражение денежного эквивалента. Не товар меняется на деньги, – меняется время жизни самой, меняется не «всеобщий эквивалент», чтобы потом потратить и его. Потратить на жизнь. Обладание деньгами дает ощущение обладания временем. Истинное ли это ощущение или ложное – то зависит от степени пошлости. Пошлость имеет степень. Набоков – автор точного определения пошлости. «Пошлость — это не только явная, неприкрытая бездарность, но главным образом ложная, поддельная значительность, поддельная красота, поддельная привлекательность. В современной России — стране моральных уродов, улыбающихся рабов и тупоголовых громил — перестали замечать пошлость, поскольку в Советской России развилась своя, особая разновидность пошляка, сочетающего деспотизм с поддельной культурой». Это написал Владимир Набоков в 1950 году. Пошлость, как и всё, имеет историческую динамку и амплитуду. Поэтому пошлость – это время. А времена – иное название нравов. Временность – черта поддельности. Ценность настоящая – на то и настоящая, что всегда в настоящем. То есть – вне времени. Вечность – это время, очищенное от пошлости. И от жизни ли?
Абсолютные пейзажи Лемана, на фоне которых любая жизнь выглядит избыточной – это именно то, что сознанию легче всего представить при слове «вечность». Набоков наблюдал здесь Время в чистом виде. Есть такие места – здесь на Земле – где Время доступно если не осмыслению, то наблюдению, представленное постоянной игрой оттенков, красок, полутонов, цветов, штрихов, запахов…
Можно быть влюбленным в Пространство, в его возможности; возьмите хотя бы скорость, совершенство скорости, ее сабельный свист; орлиный восторг управления ею; радостный визг поворота; и можно быть любителем Времени, эпикурейцем длительности. Я упиваюсь Временем чувственно – его веществом и размахом, ниспаданием складок, самой неосязаемостью его сероватой кисеи, прохладой его протяженности. Мне хочется что-нибудь сделать с ним, насладиться подобием обладания. Я сознаю, что всякий, кто пытался попасть в зачарованный замок, сгинул без вести или завяз в болотах Пространства. Я сознаю также и то, что Время есть жидкая среда, в которой подрастает культура метафор. <…>
Вот и Аврелий Августин тоже, он тоже в своих борениях с этой темой испытывал, пятнадцать столетий назад, эту странную телесную муку мелеющего ума, “щекотики” приблизительности, иносказания изнуренного мозга, – но он-то по крайности мог подзаправить свой разум разлитой Богом энергией.
Живя в Монтре, Набоков времени даром не терял. Просыпался с рассветом, много работал. У художников, переживающих Время в предощущении Вечности, последний период жизни бывает самый продуктивный. Не потому ли художники стремятся проводить его в Швейцарии – стране вечных часов? Швейцарское время Набокова оказалось самым плодотворным. Здесь он написал «Бледное пламя», «Ада, или Радости страсти», «Просвечивающие предметы», «Посмотри на Арлекинов!», «Лаура и ее оригинал». В Монтре он переводит на английский «Евгения Онегина» и свою «Лолиту» – на русский.
За годы, проведенные в «Монтре-Паласе», популярном дворце богемы, Набоков мало с кем общается, интервью дает неохотно и избирательно, ограничиваясь, по его собственному замечанию, обществом уток Женевского озера, героев романов и наезжающей в гости сестры. Зато нынче, всякий сюда приходящий, кроме общества уток, неизбежно прогуливается в обществе Набокова, и даже не того, бронзового, в виде памятника, а Набокова-призрака… Призрака той русской культуры, которой как бы уже и нет, но которая покрывает мир, подобно волнам wi-fi, оторвавшимся от опошлевшего передатчика. Вечность, она же бесконечность, и есть итог примирения пространства со временем, возможный либо в Космосе, либо в Логосе. В вечность попадает тот, кому удалось не потерять время.
“Быть” – значит знать, что ты “был”. “Не быть” подразумевает единственный новый, подметный вид времени: будущее. Я отвергаю его. Жизнь, любовь, библиотеки будущего не имеют.
Итак, здесь был Набоков.
Монтре. 05.03.2013 г
